Юрій Лейдерман

2017 р., 327 с.

Видавництво 32Vozdvizhenka Arts House презентує свою другу книгу – «Моабітські хроніки» авторства Юрія Лейдермана.

Передмова.

Это книга дневниковых записей, точнее – дневниковой поэзии. Сам автор определяет эти записи так: Моабитские хроники» − вроде маленьких стихотворений в прозе на тему того, как эмигрант постепенно сходит с ума − от старости, от творческих неудач, от ненависти к правящему режиму на родине. Но заодно прихватывает и другие темы − футбол, история искусств, природа. Однако этот эмигрант оказывается способен переплавить материал своих дней в письмо, веселое, яростное и, в самом возвышенном смысле, странное. Приходит новый день – и дню нужно ответить. Повторяется разговор-бой, в котором невозможно поднатореть, набить руку, набраться опыта. «Моабитские хроники» – это превращение сопротивляющегося бытийного материала в слова, но слова такого рода, что могут порождать новый бытийный материал: другой футбол, другую историю искусства. Базон Брок как-то сказал, что художник в принципе не может действовать как Бог-отец, творить что-то из ничего, что действует он как Бог-сын, умножает рыб и хлебы, превращает воду в вино. Представим, что совершает эти превращения он без гарантий: а вдруг вот именно сейчас не получится, окажется каким-то нелепым неудавшимся фокусом? Бросок в не-предопределенное, в чистую возможность, всегда могущее обернуться ударом об землю. Жиль Делез в «Критике и клинике» говорит: Писать – это дело становления, которое никогда не завершено и все время в состоянии делания и которое выходит за рамки любой обживаемой или прожитой материи. Это процесс то есть переход Жизни, идущей через обживаемое и прожитое. Письмо Юрия Лейдермана идет через обживаемое и прожитое, претворяя его. Это письмо оказывается способом изменить участь путем перебрасывания повседневности в логику литературного текста, а текста – обратно в логику проживания повседневности. Сам акт переброса отвлекает внимание и момент чуда, как ему и полагается, остается невидимым. Записи своим названием привязаны к берлинскому району Моабит, где находится мастерская Лейдермана, а начало «Хроник» совпадает с возвращением художника к живописи. Поток текста соседствует с живописным потоком. Иногда они обмениваются водами. А дальше становится видно, что и политика, и история искусства, и природа, и футбол в ландшафте автора есть система потоков и водоемов, что ландшафт этот структурируется именно изгибами и встречами русел, а сам текущий в них бытийно-текстовый материал скорее однороден в своей изменчивости. Все меняется, но при этом остается тем же. Нет в этих записях, в их самых неожиданных поворотах, момента обвала в бред, нет такого, чтоб только что было все под контролем, – и вот, обрушилось. Жизнь-письмо по сути, в эссенции своей, неподконтрольна, неподвластна. Материал ежедневного, эти регулярные ехал на велосипеде из мастерской, или был на выставке ГДР-овской фотографии однородны, однокачественны каким-то нежить-полям, а где газетные новости, стадион или музей, там и топот цветка, султанчик на алебарде. Сам Лейдерман говорит о «маргинальной литературе», которая обращается не к читателю, но ведет тяжбу с самим бытием, письмом. Читатель может внимать ей косвенно, вроде всегда постороннего на судебном процессе. Но она выращивает читателя-постороннего и в самом авторе: Очевидно, что сотворение этих текстов подчиняется какой-то неведомой логике. И также очевидно, что логика эта, безусловно существующая, неведома и самому автору. Который в смятении − ибо он не может ухватить парадигму своего собственного письма! Юрий Лейдерман параллельно действует в слишком далеко друг от друга отстоящих пространствах, все время пербывает между пафосом и орнаментом, между прислоненностью и бегством. Между истиной, которую можно лишь разделить с другими, и единичностью высказывания, уходящего от любой конвенции, одомашнивания. Cвязывание этих пространств друг с другом вызывает в письме нечто наподобие дрожи натянутого каната, в результате которой текст все время стряхивает с себя контексты, на нем нарастающие. Повторяющийся обсессивный мотив у Лейдермана – предоление забитости, замусоренности путей письма контекстами и интерпретациями, выход в чистый простор. Собственно, постоянное возвращение к этому мотиву лучше всего свидетельствует о недостижимости выхода. Но намерение! Еще одно из превращений, происходящих в «Моабитских хрониках» – это когда намерение битвы становится самой битвой. Письмо есть самоизобретение. Определение идентичности как стихотворения, которое пишешь собственной жизнью для Лейдермана долго было связано с идеей геопоэтики*, превращающей политические инвективы в поэтические.

Но геопоэтический период для него заканчивается когда история вдруг дает ответ на поэтические инвективы. Ответ, переворачивающий жизнь: нашлась вдруг целая страна, которая заложила вираж и покинула ту страну. Покинула ту самую родину с ненавистным режимом, естественно, путинским.  В жизни автора появляется Украина. Одессит Лейдерман, оказавшийся в 80-90х годах среди ключевых деятелей российской художественной сцены, убегает от родины-России, так, как убежал от родины-московского концептуализма или родины-современного искусства. Украина из вектора, направления побега, из пространства проекции фантазмов, превращается для Лейдермана в место все более реальное и требовательное. А значит – нужно снова вступать в бой и снова, отвечать на вопросы настоящей украинской жизни, воплощенные порой предельно грубо и материально. Перед тем, кто добрался до точки своего стремления, еще недавно казавшейся фантастически-недоступной, кто перешагнул через убегающий горизонт, появляются новые вызовы. Способность преобразовывать обживаемое и прожитое не означает способности им овладеть, удержать его в руках, поименовать, придать окончательную форму . Снова: инвектива, ответ, тяжба, превращение, стихотворение, которое пишешь собственной жизнью.

Автор передмови: Нікіта Кадан